страница 1 |
|
Итак, симфоническое мышление Дунаевского проявляется не только в его "легких" оркестровых сочинениях, но и в самом массовом музыкальном жанре, чьим первым классиком ему суждено было стать, - в песне. Свои мысли о симфонизме композитор высказывал не столько в статьях и устных выступлениях, сколько в многочисленных письмах.- Наиболее ценными в этом отношении являются его письма к И.Е. Серой, фрагменты из которых были сравнительно недавно опубликованы Ю.Е. Бирюковым в журнале "Музыкальная жизнь" и в газете "Советская культура". В этих письмах Дунаевский говорит о "непреходящих ценностях человеческого духа", ставших темой многих симфоний, рассуждает о столкновении в них таких извечных понятий, как Жизнь и Смерть, Добро и Зло, Свет и Тьма: "В сопоставлении этих извечных понятий, в игре света и тени заложена вся мировая музыка, все искусство и литература. Оно, это сопоставление, выражается по-разному: то в прямом подчинении року, в неизбежности его победы над человеком, в неотвратимости Смерти как финала Жизни (Бетховен, Чайковский, Шуберт, Лист), то в мятущемся стремлении человека к освобождению от роковых сил, к борьбе за Свет, Жизнь, к победе над Смертью (Бетховен, Скрябин). Таковы неписаные Законы, неписаные программы симфоний всех эпох и стилей. В самой диалектичности симфонической формы заложен этот вечный спор между великими противоположностями бытия: Светом и Тьмой. Вы их слышите всегда в проведении и столкновении тем, обязательных для симфонии"1. Восхищаясь творениями великих симфонистов, Дунаевский открывает корреспондентке свои давние сокровенные думы - сочинить симфонию, оперу. "Кажется, что я смогу, одолею, - пытается он сам себя уверить, но тут же выражает сомнение: - А вдруг нет?"2. Он пишет о "чарующих мелодиях" оперы Римского-Корсакова "Садко", об "ужасе красоты", которую содержит в себе вторая часть Третьей симфонии Рахманинова, и чувствует свое бессилие перед корифеями симфонизма. Однако ощущение бессилия, внутренней пустоты- это опасное состояние, считает композитор, и его надо преодолевать только творческим трудом. Изумляясь титанической плодотворности Римского-Корсакова, Дунаевский с подлинной поэтической образностью говорит о своем стремлении погрузиться в чужие звуки, чтобы психологически и технически "перевооружиться" в процессе освоения новых для него жанров. "Какого же дьявола Вы позволяете себе не соглашаться со мной, когда я хочу погрузиться в это море чужой гениальности?! Для чего? Для того, чтобы проникнуть в лабораторию блистательного мастерства и, подобно пчеле, всовывающей свою головку в раструб цветка, унести на своем хоботке частицу этой плодотворной пыльцы. Я хочу выкупаться в этом чистейшем море чужих звуков, выйти оттуда освеженным, освобожденным от множества своих "запахов", которые для оперы, для "большого" не годятся, не подходят. Я должен создать новое музыкальное мышление, новый вокал, который раньше "по рангу" мне не полагался. Это не значит вовсе, как Вы думаете, что я должен перестать быть собой. Нет! Учиться, с о х р а н я я с е б я, с в о й с т и л ь, с в о и о с о б е н н о с т и, - в о т м о я з а д а ч а"3. Отвергая темы, связанные со Смертью, называя себя "вивометром" (от слова vivre - жить), Дунаевский тем не менее хочет "безумно попробовать" сочинить ораторию "Девушка и Смерть" - по легенде М. Горького. Увы, не успел... Исподволь, медленно, но верно, Дунаевского захватила стихия симфонизации "легкой" музыки. В довоенный период это особенно четко проявилось во второй редакции оперетты "Соломенная шляпка", в опереттах "Золотая долина" и "Дороги к счастью", в музыке к кинофильмам "Дети капитана Гранта" и "Светлый путь". А в послевоенные годы |
