страница 22

ревности. Это было просто болезнью: он ревновал меня к прошлому, к будущему, к грустной песенке, даже к вещам. Постепенно этот моральный садизм принял невозможные размеры. Но я знаю, что и до сих пор какое-то чувство ко мне у него сохранилось. И если бы я смогла его простить и поверить в перемену его характера, все было бы иначе. Но я этого никогда не смогу сделать, можете догадываться, сколько мне пришлось пережить, перенести от него.

      И если бы наша с Вами переписка не прекращалась, многое могло быть иначе. Я верю в то, что в трудную минуту Вы бы меня поддержали, и я, не чувствуя себя такой одинокой, не наделала бы глупостей, которые трудно поправить теперь.

      Ну вот, сгоряча оказалось писать легче. Стоило только отложить письмо до следующего раза, и ответ затянулся бы на неопределенное время. Сегодня решила перебороть себя и написать письмо непременно. Должна Вам сознаться, что Вы смутили меня, и чем более я вдумываюсь в Ваше письмо, тем менее его понимаю. И еще скажу, что эта наша "транспространственная" близость, с одной стороны, волнует меня, доставляя какое-то неведомое наслаждение, а с другой - мучает сознанием какой-то своей греховности, как тайный порок. Ну вот, выговорила то, что думаю и я, теперь писать уже легче. А сказать Вам то, что я думаю, даже самое затаенное, я должна была обязательно: не только потому, что считаю Вас своим другом, но еще и потому, чтобы Вы не писали мне письма "по заказу" - интересные, благовоспитанные и пропущенные Вашей собственной цензурой; чтобы в письмах были Ваши истинные мысли и думы, и чтобы Вы знали, что со мной можно говорить не только как с девочкой, но и как с товарищем (а в дружбе я больше всего ценю товарищество). Чтобы ту мысль или мнение, которые Вы могли сообщить своему другу-мужчине, Вы могли бы так же просто сказать другу-женщине. А я чувствую, что доросла до этого "звания", и если раньше благоговела перед вами, как перед старшим и знаменитостью, то теперь могу прямо посмотреть в глаза, как человеку. Вот этими "атавизмами" девической застенчивости можно объяснить то, что в моих письмах Вы не находите ответа на свои мысли и чувства. Да к тому же не в моих привычках распинаться о чувствах.

      То, что первое мое письмо было самым сердечным, не удивительно: представьте себе, как можно обрадоваться при известии, что близкий Вам человек, которого Вы считали погибшим, потерянным для Вас, вдруг находится живым и невредимым. Такую же радость испытала и я, получив первое письмо от Вас, потерянного для меня, так как на мое письмо Вы никак не откликнулись. Первое впечатление всегда бывает наиболее сильным - особенно в подобном случае. И мне хочется рассказать Вам, как в тот приезд в Москву, когда я послала Вам это первое после длительного молчания письмо (а после этого я была в Москве еще два раза), я дважды испытала такую же сильную радость: первый раз, когда разыскивала семью Стельмах, семью, на глазах которой я выросла. Я прошла мимо их дома и не узнала его, так как его окрасили и окружили огородами; сердце у меня оборвалось: почему-то мне показалось, что вместе с домом погибли и мои друзья. Когда я повернула обратно и узнала, наконец, дом, я, не переводя дыхания, вбежала на второй этаж, позвонила и замерла в ожидании. И когда услышала знакомые голоса, то мне чуть не сделалось дурно. Второй раз я разыскала такую же родную семью в Мытищах. И от самой станции до дома с замиранием сердца шла за человеком, похожим на главу семьи и близким мне, как отец, не имея сил окликнуть его по имени. Когда же он прошел мимо дома, у меня сжалось сердце. И, наконец, последовавшая встреча завершилась слезами радости по поводу свидания живых и горечи о погибших.

      Ну что ж, кончаю, страшно перечесть...