страница 1

      Москва, 15/VII-1949 г.

        Дорогая Рая, мой милый хороший друг! Нет, не сможете Вы представить себе моих чувств, моей радости. И прежде всего оттого, что Вы - есть, что Вы живы, здоровы, хорошо и по призванию работаете. Может быть, несмотря на мое природное красноречие, не удастся мне толково объяснить причину моего письма к Вам.

      Вы пишете о двух возможностях: 1. Влияние дождливой погоды и в связи с этим желание пройтись внутренним взглядом по хорошему прошлому. 2. Любопытство анкетного порядка.

      Я не могу на Вас обижаться тоже по двум причинам: 1. Я так сейчас рад, что мне не приходит в голову никакая обидная мысль. 2. Я ничего не вижу плохого ни в первом, ни во втором Вашем предположении. Ибо и первое и второе взаимно зависят.

      Не вспоминаешь ведь злого и дурного, а тем паче не хочется к нему возвращаться. И не интересуешься жизненным путем тех, кто далек от твоей души. И все-таки правда моего обращения к Вам после долгих лет разлуки лежит где-то в другом месте. Вернее, она шире Ваших предположений. Тут и радость теплых воспоминаний, тут и мучительно-кричащая мысль о том, что должны жить люди, с которыми меня связывают чудесные, светлые отношения дружбы и преданного внимания, нежной сердечности и света молодости.

      И, наконец, грусть, грусть, царящая над всеми чувствами... Отчего она? Не знаю... Впрочем...

      Но позвольте Вам рассказать кратко, как все это произошло.

      Вы знаете, мой милый друг, что я вел огромную деловую и личную переписку. Не на все письма я отвечал, не все письма привлекали мое внимание, смыкаясь с какими-то моими собственными душевными потребностями. Но было несколько, совсем мало, человек, которых я мог назвать своими подлинными друзьями. Переписку с ними я глубоко берег и ценил как большую и важную часть моего внутреннего мира. Это не были "романы по переписке", это была глубокая, ничего не требующая, ни на что, кроме чуткости и душевной чистоты, не претендующая дружба. В этой дружбе я видел отклики своих мыслей, чувств, наконец, моего творчества, качества которого во многом определяли то влечение ко мне, которое я чувствовал. Через эти чувства, молодые и хорошие, светлые и требовательные ко мне как к художнику я познавал жизнь, окружающую меня молодую силу, и это давало мне большую оптимистическую зарядку, окрыляло меня, утверждало во мне меня самого. Мог ли я это когда-нибудь забыть? Я, берегущий как зеницу каждую ласку?

      И когда в короткие холодные декабрьские дни 1944 года я, приехав в Ленинград, приходил в пустую холодную свою квартиру на ул. Дзержинского и готовил свое имущество (чудом уцелевшее) к вывозу в Москву, то подолгу просиживал за чтением чудесных писем. Я оглядывался кругом, видел мрак запустения, и мне мерещились иные дни, иная жизнь, бившая когда-то ключом в теперь унылых, запыленных комнатах.

      Мне трудно передать Вам свои тогдашние чувства. Знаю только, что письма были для меня самым ценным из того, что сохранила мне Судьба. Я бережно собрал их. Ваши письма в маленьких конвертиках могут составить целую книгу, целый том.

      Все мое имущество в несколько приемов было вывезено в Москву, где я к тому времени уже получил квартиру, в которой пребываю и по сей день. Но после 106 метров в Ленинграде, московские 48 метров не могли вместить всей мебели и всей моей библиотеки. Пришлось часть мебели отправить на дачу под Москвой, а весь кабинет с большой частью библиотеки и всеми личными материалами, музыкальными архивами и перепиской поместить в моем служебном кабинете в Центральном Доме культуры железнодорожников, где я работал, как Вам известно, художественным руководителем Ансамбля песни и пляски. Служебный кабинет остается служебным, и руки как-то не доходили до разбора