страница 27

им делу. А те из них, которые искренне хотели бы размашисто и горячо работать, - те обставлены такой сетью жестких норм и условий, что ничего не могут сделать. Поэтому все идет по-казенному, с оглядочкой, с перестраховочкой.

      Вы вспомнили 1937 год и мои концерты. Но там была любовь, горячая заинтересованность. Мои концерты очень сложны по организационно-художественной подготовке. И для того, чтобы эти трудности преодолеть, нужны были любовь и горячность, темперамент и инициатива.

      Кроме того, тогда не смотрели в план и не думали о заработке на концертах Дунаевского. Общественная сторона, моральная сторона превалировала над прочим. Вот почему люди <эизматывались> до жалости, сваливались с ног -лишь бы было все хорошо. О какой же горячности я могу говорить теперь, если на мою важнейшую репетицию к концерту не явились три солиста(!). Когда стали выяснять, в чем дело, оказалось, что двое не были извещены вовсе (это при громадном аппарате радио), а третьему, имевшему в этот вечер открытое выступление, кто-то (так и не удалось выяснить, кто) сказал, что "вероятно (!), Дунаевский ничего не будет иметь против того, чтобы вы отсутствовали". Разве это не чудовищно? А потом сей солист в "Снова поет соловей", смотря в ноты, умудрился бухнуть третий куплет вместо второго и спел два раза его, нарушив, конечно, весь сюжет вещи. Вы думаете, что кого-нибудь это интересует?

      Мой концерт переносился трижды. Сначала он был назначен на 9 марта, потом на 22-е, потом на 2-е апреля. К 9 марта главный хор Радиокомитета заявил, что больше четырех новых произведений (кроме петых ими "Кубанских казаков" - они записывались в фильме) они по условиям большой своей репертуарной нагрузки выучить не могут. Пришлось, скрепя сердце, согласиться и снять с программы "Пути-дороги", "Вольный ветер", марш из "Весны" и "Приходи скорей". Казалось бы, что отодвижение сроков давало возможность хору увеличивать дозу подготовляемых произведений? Ничего подобного! Так и остались четыре произведения, хотя получился запас времени в три недели. Вы думаете, что это из неприязни ко мне, от нелюбви? Они меня очень любят, устраивают овации на каждой репетиции. Но зачем семь произведений, когда можно ограничиться четырьмя? Сейчас любят тех, кто мало требует, не придирается, позволяет спокойнее жить.

      Я вспоминаю ленинградское нотное издательство, во главе которого в конце 30-х годов стоял некий человек, находящийся сейчас, кажется, в местах весьма отдаленных. Он мне звонил каждый месяц, осведомляясь, что у меня нового, над чем я работаю, толкал меня, стимулировал своим вниманием. А сейчас... Если не подашь голоса, никто не вспомнит. Если не наскандалишь, то даже принятое к печати произведение будет лежать в редакторском ящике столько, сколько может лежать, увы, безгласное произведение. Вы спросите: нелюбовь? Неприязнь? Ничего подобного! Стиль! Незаинтересованность! Надо выполнить план листажа (чудное словечко). А что в этом листаже - не все ли равно? Стукнешь, крикнешь - зашевелятся. Что же удивительного, если Ленинград молчит? Приезд Дунаевского - беспокойство, сложные меры по подготовке, возня, суета! Зачем это, когда можно с успехом вертеть привычное колесо работы? А тут, кстати, сам Дунаевский срывает сроки. Можно пойти к начальству и сказать: "Мы так хотели, так хотели, но все никак не можем договориться с вечно занятым Дунаевским". Вишь, какая история! Так приговаривал Калина Иванович из "Педагогической поэмы" Макаренко, которую я только теперь удосужился читать и от которой я получаю грандиозное удовольствие.

      В музыке такой переход на другую гармонию называется "модуляцией". Вот я и проделал эту модуляцию и перехожу в другую тональность.

      Так вот, снова повторяю