страница 18 |
|
думаю, хотя удар был нанесен сильный. Люди просто не поверили. На весь этот сенсационный фельетон пришло в редакцию до 24 марта всего... три отклика, из которых два очень содержательных, значение которых сводится к следующему: "Дунаевский - наш!" Что касается москвичей и вообще околохудожественной публики, то они великолепно все поняли. Но если бы Вы знали, как сердечно приветствовали меня многочисленные телеграммы! В присуждении премии все почувствовали, какую пилюлю проглотили мои враги"18. В письме ни слова о секретариате Союза композиторов, где обсуждалось его "дело". Ни слова о том, какую роль в его жизни должно сыграть решение секретариата, которое вот-вот будет опубликовано в "Советском искусстве"! Он думал об этом неотступно, терпеливо дожидаясь очередного номера газеты. 1 апреля, когда ожидание стало уже невыносимым, он пишет письмо Р.П. Рыськиной, в котором кратко рассказывает о секретариате Союза композиторов и его решении. Стараясь успокоить не столько адресата, сколько самого себя, он прогнозирует: "Видимо, это решение и будет помещено в газете как финальный аккорд всей этой глупо-печальной истории". И далее: "Я горжусь тем, что этот фельетон не поколебал ко мне доверия, уважения и любви среди народа. Люди очень хорошо научились разбираться в таких делах. Что касается меня самого, то я по-прежнему работаю, действую, получаю очень много просьб о встречах и концертах". И снова мысли о возмездии за свои страдания: "Все-таки у меня есть большое желание, когда это дело внешне приутихнет совсем, заняться его причинами и людьми, его создавшими. Правда должна восторжествовать". Ему трудно справиться с чувством обиды. Закончив письмо и не вложив его еще в конверт, он позвонил Д.М. Персону. Далее я снова цитирую отрывок из неопубликованного интервью, взятого мной у импресарио Дунаевского 10 июля 1980 года: - Давид Михайлович, почему вы уверены, что Исаак Осипович позвонил вам именно 1 апреля? Ведь прошло столько лет... - Потому что разговор был специфический. Вот послушайте. Он, значит, звонит и спрашивает: "Неужели я так обманулся? Ведь у них же горели глаза от восторга!" - "У кого, - спрашиваю, - горели глаза, о ком вы говорите?" - "Да у них, у горьковских студентов!" - "Сегодня, кажется, первое апреля, - отвечаю я задумчиво, - почему бы мне вам не поверить?" - "Давид Михайлович! - кричит он. - Я же серьезно! Ведь вы сидели в зале и все видели и слышали: они смеялись не иронически, а сочувственно". - "Конечно, конечно, - отвечаю я. - Почему бы мне вам не поверить? В такой день!" - "Я брошу трубку, если вы не хотите говорить серьезно". - "Постойте, - говорю я. - Давайте уточним. Горели глаза? Смеялись сочувственно? Может быть, у них загорелись глаза, когда я вышел? Вы понимаете, когда я заметил магнитофон..." Но Исаак Осипович бросил трубку, не дослушав меня. И он был прав, ему было не до шуток. До сих пор не могу себе простить моего игривого настроения... Но, может быть, я не так уж был виноват? Может быть, я помог ему снять пелену с глаз? Разве можно быть таким неисправимым романтиком? А теперь вернемся к письму от 1 апреля. Дунаевский закончил его такими словами: "Будьте здоровы и счастливы. Желаю Вам больших, больших радостей и успехов. Ваш И.Д." После этого следует постскриптум. Можно предположить, что он появился после разговора с Персоном: "Р.S. Удивительный этот старик Омар Хайям, на все у него можно найти ответ. Вот послушайте: О тайнах сокровенных невеждам не кричи И бисер знаний ценных пред глупым не мечи! Будь скуп в речах и прежде взгляни, с кем говоришь, Лелей свои надежды, но прячь от них ключи! Не кажется ли Вам, что именно этот мудрый завет я нарушил в г. Горьком?"19
|
