страница 37

играют весьма незначительную роль.

      Я не знаю всей суммы Вашего отношения ко мне. Но я охотно верю Вам в том, что это отношение хорошее, доброе, что Вы мой друг, любящий и следящий за моим творчеством, что я Вам нужен для корректуры Ваших взглядов на вещи и окружающее, что Вы во мне ищете дружеской помощи там, где Вы можете в ней нуждаться.

      Но я также должен верить в высокое качество Вашего отношения ко мне, основанного на глубоком доверии и уважении ко мне. Причем это доверие и уважение являются как бы вехами, строго ограничивающими само содержание Вашего отношения, его стиль. К сожалению, я не вижу этого в Ваших двух письмах из Киева, наполненных весьма резкими критическими замечаниями по моему адресу как человеческой личности.

      "Я понимаю,- пишете Вы,- что чуткости и внимания на всех не всегда может хватить, так нужно иметь меньшие масштабы своих благодеяний. А если они действительно не велики, так это опять-таки хуже для Вас. (Простите, опять, кажется, грубость)".

      Вы посмотрите и вдумайтесь в эту цитату из Вашего письма. Она более чем груба. Грубость можно простить. Но разве можно прощать или не прощать Вашего мнения обо мне? Именно оно, это мнение, водило Вашей рукой и привело Вас к грубости, ибо, видимо, без грубости и прямого оскорбления ("бумажный друг") Вы не смогли бы выразить наилучшим образом то, что Вы хотели обо мне сказать. Но имя этому мнению - разочарование. Это чувство не подвергается опровержению. Оно возникло в Вас под влиянием внешних факторов (неисполнений слов и обещаний за 4 года!). Оно возникло в Вас, хотя Вы должны были понять, что именно я "не мальчишка" и что, очевидно, у меня были веские причины для невозможности, например, визита к Вам, который Вы рассматриваете с точки зрения какой-то "полезности". Чувство осторожности и уважения должно было бы подсказать, что мне, человеку не свободному в своих действиях и очень занятому, весьма трудно сочетать свои желания (всегда искренние) с большой Вашей занятостью, с условиями Вашей жизни, при отсутствии быстрой связи и т.д. Когда я, наконец, приехал к Вам, Вас не было. Я не обиделся, так как знал, что еду на риск не застать Вас. Вы не известили меня о Вашем отъезде в Киев, и я долгое время думал, что Вы в Москве. Между тем летнее время, которое я вообще очень люблю, было бы значительно удобнее для наших личных встреч. Я часто уезжаю из Москвы - то в Рузу, то на гастроли. Это я всё пишу Вам не для оправдания, а для того, чтобы показать, как Вы неосторожны в Ваших предположениях и выводах. Я очень сожалею, что Вы потеряли доверие, а вместе с ним и уважение ко мне.

      Вы пишете: "Поймите, милый Исаак Осипович, нужно мне кому-то(?) что-то(?) из себя отливать, и вот сегодня - грубое, а ведь всегда самое хорошее я к Вам несу из моей души; может, часто скупо, мало, но больше мне и нельзя".

      А вот я Вам могу так сказать: "Поймите, милая Людмила, что нельзя такое писать Исааку Осиповичу". Что это значит - "кому-то", "что-то"? Почему Вы меня относите к "кому-то", да еще после того как я написал Вам в Киев по такому же поводу (писать Вам кому-то надо было - так Вы написали мне)? Это намеренное оскорбление? Или невольное - от молодости?

      Почему Вы должны мне писать "что-то"? Почему Вам "нельзя" писать больше, глубже о том хорошем, что Вы несете мне из своей души, а можно писать много грубого, оскорбительного и неуважительного? Вот этого я никак не пойму. Если сможете и захотите, то напишите, постарайтесь объяснить - причем так и быть, я готов получить от Вас еще порцию "хорошей грубости", идущей от Вашей души.

      Будьте здоровы и радостны. Желаю Вам хорошо отдохнуть.

        И.Д.

        Москва, 30 июля 1953 г.

      Дорогая Людмила! Приехав на день из Рузы, застал